Поручик. Принадлежал к среднему классу общества. "Имел множество талантов, собственно ему принадлежавших. Он превосходно декламировал стихи из "Димитрия Донского" и "Горя от ума", имел особое искусство пускать из трубки дым кольцами так удачно, что вдруг мог нанизать их около десяти одно на другое. Умел очень приятно рассказывать анекдот о том, что пушка сама по себе, а единорог сам по себе". "Любил поговорить об актрисе и танцовщице, но уже не так резко, как обыкновенно изъясняется об этом предмете молодой прапорщик". "Куря трубку в кругу своих товарищей", "намекал значительно и с приятною улыбкою об интрижке с хорошенькою немкою, с которою, по словам его, "он уже совершенно был накоротке и которую он на самом деле едва ли не терял уже надежды преклонить на свою сторону". - "Он был очень доволен своим чином, в который был произведен недавно, и хотя иногда, ложась на диван, он говорил: "Ох, ох! Суета, все суета! Что из этого, что я поручик?", но втайне ему очень льстило это новое достоинство: он в разговоре часто старался намекнуть о нем обиняком, и один раз, когда попался ему на улице какой-то писарь, показавшийся ему невежливым, он немедленно остановил его и в немногих, но резких словах дал заметить ему, что перед ним стоял поручик, а не другой какой офицер - тем более старался он изложить это красноречивее, что тогда проходили мимо его две весьма недурные дамы". - На окрик Шиллера ("пошел вон") "с чувством огорченного достоинства" сказал: "Мне странно, милостивый государь... Вы, верно, не заметили... Я офицер.." Однако, увидя, что Шиллер пьян, на его замечание: "Я с офицером сделает этак: "фу!" (при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее"), - ничего не ответил, а предпочел "удалиться". Но "такое обхожденье, неприличное его званию, ему было неприятно". - "Он несколько раз останавливался на лестнице, как бы желая собраться с духом и подумать о том, каким образом дать почувствовать Шиллеру его дерзость. Наконец рассудил, что Шиллера можно извинить, потому что голова его наполнена пивом и вином; к тому же представилась ему хорошенькая блондинка (жена Шиллера), и он решился предать это забвению". "На другой день он снова пришел в мастерскую Шиллера". Когда же Шиллер обругал П. ("Грубиян! Как ты смеешь целовать мою жену! Ты подлец, а не русский офицер!") "и немцы схватили за руки и ноги П.", "поступив с ним "грубо и невежливо", тогда "ничто не могло сравниться с гневом и негодованием П.". "Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в Главный штаб; если же назначение наказания будет неудовлетворительно, тогда идти дальше и дальше". "Но по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из "Северной пчелы" и вышел уже не в столь гневном расположении. Прогулявшись по Невскому проспекту, к 9 часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала; притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к одному правителю Контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров его корпуса. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров". - П. вообще показывал страсть ко всему изящному "и имел особенный дар заставлять смеяться и слушать" "бесцветных красавиц", "говорить так, чтобы не было ни слишком умно, ни слишком смешно, чтобы во всем была та мелочь, которую любят женщины". - "Мне нужно, моя миленькая, заказать шпоры. Вы можете мне сделать шпоры? хотя для того, чтобы любить вас, вовсе не нужно шпор, а скорее бы уздечку. Какие миленькие ручки!" - говорит П. жене Шиллера. "Очень приятно и учтиво шутил" "и бывал очень любезен в изъяснениях подобного рода". - "Знаем мы вас всех", - думал про себя с самодовольною и самонадеянною улыбкою П., уверенный, что нет красоты, могшей бы ему противиться". Ловко "кланялся, показывая "всю красоту своего гибкого, перетянутого стана". В танцах умел выказать свою "турнюру и ловкость". Он не мог понять, чтобы ему можно было противиться, тем более, что любезность и блестящий чин давали полное право на внимание". - "А, здравствуйте, моя миленькая! Вы меня не узнали? Плутовочка, какие хорошенькие глазки!" - При этом поручик П. хотел очень мило поднять пальцем ее подбородок; но блондинка произнесла пугливое восклицание и с тою же суровостию спросила: "Что вам угодно?" - "Вас видеть, больше ничего мне не угодно", - произнес поручик П., довольно приятно улыбаясь и подступая ближе". В своих "исканиях" и "смелых предприятиях" П. "упорен". Сделав Шиллеру заказ, П. начал довольно часто осведомляться о шпорах, "хотя для заказа и был назначен двухнедельный срок", и Шиллер должен был употребить "все усилия, чтобы окончить скорей начатые шпоры"; наконец, воспользовавшись отсутствием Шиллера, забрался к нему в дом "в воскресенье". "П. поощрял художника Пискарева; впрочем, это происходило, быть может, оттого, что ему весьма желалось видеть мужественную физиономию свою на портрете". Шиллеру, за женою которого волочился П., не торгуясь, дает за работу пятнадцать рублей ("русский возьмется сделать ее за два рубля", заявляет П.), чтобы доказать, что он любит Шиллера и желает с ним "познакомиться" ("Даже честному немцу сделалось совестно"). И тут же, в присутствии Шиллера, "влепил нахально" поцелуй в самые губки его "жены".